Художественные особенности и композиционное своеобразие романа Чернышевского «Что делать?»
Таинственное самоубийство в 1-й главе романа «Что делать?» — завязка нетрадиционная и непривычная для русской прозы 19 века, более свойственная авантюрным французским романам. По общеустановленному суждению всех исследователей, она была, так сказать, своего рода интригующим приемом, вызванным запутать следственную комиссию и царскую цензуру. Этой же цели предназначались и мелодраматическая окраска повествования о семейной трагедии во 2-й главе, а также неожиданное заглавие 3-й — «Предисловие», начинающейся так: «Содержание
В том, что автор и в самом деле плохо владеет языком, читатель убеждается буквально с первых страниц. Так, например, Чернышевский питает слабость к нанизыванию глагольных цепочек: «Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату»; обожает повторы: «Это другим странно, а ты не знаешь, что это странно, а я знаю, что это не странно»; речь автора небрежна и вульгарна, и порой возникает ощущение, что это — плохой перевод с чужого языка: «Господин вломался в амбицию»; «Долго они щупали бока одному из себя»; «Он с изысканною переносливостью отвечал»; «Люди распадаются на два главные отдела»; «Конец этого начала происходил, когда они проходили мимо старика». Авторские отступления темны, корявы и многословны: «Они даже и не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это»; «Вера Павловна стала думать, не вовсе, а несколько, нет, не несколько, а почти вовсе думать, что важного ничего нет, что она приняла за сильную страсть просто мечту, которая рассеется в несколько дней или она думала, что нет, не думает этого, что чувствует, что это не так? Да, это не так, нет, так, так, все тверже она думала, что думает это». Временами тон повествования словно пародирует интонации русской бытовой сказки: «После чаю… пришла она в свою комнатку и прилегла. Вот она и читает в своей кроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: что это, последнее время, стало мне несколько скучно иногда?» Увы, подобные примеры можно приводить до бесконечности…
Ничуть не меньше раздражает смешение стилей: на протяжении одного смыслового эпизода одни и те же лица то и дело сбиваются с патетически-возвышенного стиля на бытовой, фривольный либо вульгарный.
Почему же российская общественность приняла этот роман? Критик Скабичевский вспоминал: «Мы читали роман чуть ли не коленопреклоненно, с таким благочестием, какое не допускает ни малейшей улыбки на устах, с каким читают богослужебные книги». Даже Герцен, признаваясь, что роман «гнусно написан», тотчас оговаривался: «С другой стороны, много хорошего». С какой же «другой стороны»? Очевидно, со стороны Истины, служение которой должно снять с автора все обвинения в бездарности! А передовые умы той эпохи Истину отождествляли с Пользой, Пользу — со Счастьем, Счастье — со служением все той же Истине… Как бы то ни было, Чернышевского трудно упрекнуть в неискренности, ведь он хотел добра, причем не для себя, но для всех! Как писал Владимир Набоков в романе «Дар» , «гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист». Другое дело, как сам Чернышевский шел к этому добру и куда вел «новых людей». Пусть же революционера Чернышевского со всей строгостью судит история, а писателя и критика Чернышевского — история литературы.
Наконец, необычна и сама жанровая форма «Что делать?». Это был тогда еще почти неизвестный русской литературе публицистический, общественно-философский роман. Особенность его в том, что «воспроизведение жизни» в контрастных картинах «грязного» дворянско-буржуазного мира и мира новых людей сопровождается в романе открытым авторским объяснением того и другого. Это объяснение отнюдь не скучно и не назидательно. Оно осуществляется тонко и разнообразно, особой нитью вплетаясь в повествовательную ткань романа. Объяснение — это и яркая публицистическая страница, показывающая путем подробных хозяйственных подсчетов выгодность коллективного труда; это и сложный психологический анализ душевных переживаний и поступков героев, убеждающий в превосходстве новой морали над старой, домостроевской. Это и беспрерывно ведущиеся язвительные споры автора с «рабами» рутины, особенно с «проницательным читателем», глупым, невежественным, самодовольным, назойливо берущимся рассуждать и об искусстве, и о науке, и о морали, и о других вещах, в которых «ни бельмеса не смыслит». Это и философское обобщение событий и процессов вековой истории человечества, поражающее широтой познаний и глубиной теоретической мысли.
В произведении публицистически отчетливо оглашается, заявляя словами эстетики самого автора, и «приговор о явлениях жизни». Однако вовсе не в форме «прокурорских» речей, даже каких-то наказующих излияний. Настоящий вердикт выставляется зрелищем новых семейственно-бытовых взаимоотношений. Порицает сегодняшний день авторский социалистический идеал, в «отблесках сияния» которого все страшнее и безобразнее выглядит неразумность бытия, характеров и воззрений эгоистического общества, и все более притягательны Рахметовы, отдающие свою жизнь революционной борьбе.
В выбранной Чернышевским жанровой форме романа, бесспорно, примечательную сюжетно-композиционную роль представляла фигура повествователя, авторского «я». От одной главы к другой все ближе и ближе чувствуются присутствие самого автора, сильный и могучий интеллект его, великодушие и благородство, щедрость его души, сердечное, беспристрастное постижение самых сложнейших побуждений человеческой личности, его ирония и язвительность. А, кроме того, несокрушимая вера в лучшее будущее. Как «учебник жизни» задумал Н. Г.Чернышевский свой роман и блестящим образом осуществил данную идею.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)