Жанрово-композиционное своеобразие поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души»
Н. В. Гоголь — выдающийся писатель критического реализма, продолжающий традиции А. С. Пушкина и углубляющий критическое отношение к современной действительности.
Задумывались «Мертвые души» таким образом, чтобы в произведении «явилась» вся Русь. Естественно, что такой колоссальный замысел не укладывался в существующие жанровые рамки; композиционное строение тоже должно было стать чем-то особым.
До сих пор вызывает споры жанровое определение, данное «Мертвым душам» Н. В. Гоголем. Известно, что на обложке первого издания
Во-первых, поэмой называли «Илиаду» и «Одиссею» — жанр, который Гоголь считал невозможным в послегомеровское время. Поэмой называли романтическое произведение байроновского или пушкинского типа. И наконец, слово «поэма» могло навести на мысль о великом творении Данте. Поэмой называли «Божественную комедию» В. Г. Белинский, А. Ф. Мерзляков и такой знаток итальянской литературы, как С. П. Шевырев.
Сходство двух «поэм» не осталось не замеченным современниками. В первую очередь следует указать на трехчастное строение произведений, ведь «Мертвые души» задумывались автором именно так, по аналогии с «Адом», «Чистилищем» и «Раем», хотя замысел, к сожалению, и не был реализован до конца. Но в пределах этого сходства современные литературоведы находят и другие любопытные аналогии.
Обратимся к первому тому «Мертвых душ». В поэме Данте персонажи в первой части следуют в порядке возрастающей виновности. И чем больше в ней сознательного элемента, тем она выше. У Н. В. Гоголя такие пороки и преступления, как убийство, предательство, вообще исключены: «Герои мои вовсе не злодеи». Но принцип расположения характеров в известной мере сохранен.
С этой точки зрения легко можно объяснить тот факт, что Манилов открывает галерею помещиков. У Данте в преддверии Ада находятся те, кто не делал ни зла, ни добра. Действительно, этому соответствует описание Гоголем того рода людей, к которому относится Манилов: «…Люди так себе, ни то, ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Следующие за Маниловым персонажи отличаются от него тем, что у них есть какая-то «страсть», какой-то «задор», хотя рано еще говорить о сознательном элементе. Впервые эта «вина» проявляется в Плюшкине: мы ясно видим, что он мог бы быть другим человеком. В связи с этим произносит автор такое «напутствие»: «Забирайте с собой в путь… все человеческие движения, не оставляйте их на дороге».
Во втором томе, как писал сам Н. В. Гоголь, «характеры значительнее прежних». Действительно, здесь повышается элемент сознательности. Описание Бетрищева развивается на другом уровне, нежели характеристики помещиков, встретившихся читателю в первом томе. Недостатки в Бетрищеве перемешаны с достоинствами. Таким образом, разграничивая эти два понятия, автор дает читателю понять, что и сам герой это может сделать. Но не делает, и это повышает его вину.
Не только Бетрищев, Тентетников, Платонов, Хлобуев, но даже Петух, легкомысленный чревоугодник, обнаруживают в себе задатки высоких качеств. Удивительно описание прогулки Петуха в лодке — оно все пропитано лиризмом, как сказал И. С. Тургенев, «потрясающим в одно время всю душу читателя».
Переход от первого тома ко второму осуществляется посредством образа Плюшкина: в связи с ним впервые всплывает луч света, впервые мы видим «церковь» в помещике, и впервые появляется мотив поиска — Плюшкин постоянно что-то ищет и поднимает.
Аналогичным способом второй дом должен был стать переходным к третьему. Хотя проступки Чичикова становятся все тяжелее, все чаще просыпается в нем голос совести, который опять указывает на возможность другого пути. Недаром автор вкладывает в уста Муразова такие слова: «…какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпением, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель».
Возрождение должно было совершаться в третьем томе. Если бы это осуществилось, перед нами была бы заключительная стадия «истории души» современного русского человека, а именно — приобщение к истине.
Наведение современников на мысль о дантевской поэме было предусмотрено автором и с другой и, пожалуй, главной целью. Данте считал себя избранным для того, чтобы сказать истину миру, «обличить человечеству всю его внутренность и показать его грядущее, результат его жизни настоящей в образе Ада, муки вечной и отчаянной, Чистилища, муки, растворенной надеждою, и Рая вечной и сотворенной радости», — как писал Шевырев. То же можно сказать о Гоголе: он ощущал обязанность сказать спасительное слово России и
всему миру, которое обличит меру падения и внушит надежду на будущее. А чтобы слово это услышали и его послушались, Н. В. Гоголь намекает на предназначение своей поэмы аналогией с дантовской.
Прежде всего, главный персонаж все более видится Н. В. Гоголю характерным представителем современного русского мира, а его исправление и очищение получает высший смысл: «И, может быть, в сем же Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес…» Таким образом, Ад, Чистилище, Рай соответствуют трем состояниям души: человеческому, возрождению и обновлению.
Несмотря на то что Н. В. Гоголь старается сохранить дантовскую традицию, она получает немалое преобразование и новое развитие. Даже приемы, заимствованные из Данте, получили особенный, гоголевский колорит. Например, Гоголь использует распространенные сравнения Данте, но так, как это может сделать только сатирик. Взять хотя бы сравнение светских франтов, увивающихся около красавиц, с мухами, летящими на рафинад.
Кроме того, у Н. В. Гоголя можно найти ту точность, с которой Данте описывал Ад. Особенно это видно в сцене «совершения купчей», где Гоголь использует реминисценцию из Данте. Но опять-таки эта точность сплошь проникнута иронией. В этой сцене роль Вергилия исполняет чиновник, а Чичиков — следователь по загробью. Вергилий оставляет Данте перед следованием в Рай, куда ему путь возбранен. Провожатый Чичикова оставляет его на пороге другого «Рая» — кабинета председателя, где, подобно Данте, Н. В. Гоголь использует символику света, играющую важную роль в изображении Эмпирея. Теперь — это председатель и зерцало, отражающее свет истины.
Юмор, постоянно используемый Н. В. Гоголем, по мнению многих читателей и критиков, ставил под удар само определение жанра — поэму. По этому поводу Шевырев писал, что вследствие этого юмора «невольно из-за слова: поэма — выглянет глубокая, значительная ирония, и скажешь внутренно: не прибавить ли уж к заглавию: поэма нашего времени?» Такая трактовка продиктована, конечно, лермонтовским романом, но и он не дает четкого ответа, что же это такое. Оба художника написали картину «нашего времени», а как это понимать, читатель должен решить для себя сам.
В заключение хотелось бы рассмотреть иную, отличную от дантовской, концепцию объяснения жанрово-композицонного своеобразия поэмы. К мысли, что каждый последующий помещик первого тома мертвее предыдущего, склонялись такие известные критики, как А. Белый, А. Воронский. Но даже не основываясь на дантовской традиции, эти суждения можно поставить под сомнение. Галерея помещиков начинается с Манилова, потому что он бесцветнее всех и не будет отвлекать внимание читателя на себя. Кроме того, его реакция на предложение Чичикова сразу же ставит на первый план то, что нужно Гоголю. Если бы на месте Манилова оказался, скажем, Собакевич, сообщение Чичикова не произвело бы такого эффекта.
Особую роль в композиции играет мотив «кривого колеса». Вначале расположение глав полностью совпадает с планом Чичикова, но затем вступает в действие этот мотив, и герой сбивается с дороги и попадает не туда, куда хотел: вместо Собакевича — к Коробочке, Ноздреву. Игра задуманного и неожиданного составляет, таким образом, особенность композиции. Во втором томе она тоже сохраняется: вместо одного помещика Чичиков попадает к другому и так далее.
Еще одна особенность композиции — использование Н. В. Гоголем вставной повести — «Повести о капитане Копейкине». Действенно и другое определение, которым почтмейстер предваряет свое повествование, — «поэма». Таким образом, вставная повесть, несмотря на свою кажущуюся самостоятельность, жанрово связана со всем произведением: в рамках «Мертвых душ» как поэмы возникает еще одна поэма.
Жанр «Мертвых душ» — сложное и оригинальное образование, отразившееся и на композиции произведения. Жанрово-композиционное построение поэмы, по словам Ю. Манна, «в обрисовке пути восстановления конкретной человеческой души». Кроме того, как отметил критик, «притязание на высшую цель, на сохранение высокого символизма, которым облечено дантовское творение, Н. В. Гоголь подчеркнул присвоением «Мертвым душам» жанрового обозначения «поэма».
(1 votes, average: 5,00 out of 5)