Лирика Иосифа Бродского
Может быть, я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
А. Ахматова
Представление об удаче поэта у Анны Ахматовой было неординарным. Когда она узнала о суде над Бродским, об оскорбительном обвинении в тунеядстве и приговоре — 5 лет тюрьмы, она воскликнула: «Какую биографию делают юноше!» В искаженном мире советского Зазеркалья благополучие вызывало подозрение у несведущих, презрение у знающих. Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком. К заводу примыкали
Бродский не автобиографичен в сочинениях. Факты, события нарастают на ту основу, в которой непостижимым образом цельно и независимо живет его индивидуальность, его душа. Он «отстраняется» от системы, которая ломала большинство. Он не борется, он уходит, «не снисходя» до унизительной толкотни. Уходя от государства, он погружается в культуру. Язык — его хлеб, воздух, вода. Русский язык — и Питер:
Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
высовывалась из-под моста, как из рукава — рука
и что она впадала в залив, растопырив пальцы,
как Шопен, никому не показавший кулака…
Бродский — второй русский поэт, увидевший в Петербурге не реку, а реки, дельту. Первым была Ахматова.
Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки:
Полдень в комнате. Тот покой,
Когда наяву, как во
сне, пошевелив рукой,
не изменить ничего.
Но он насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи — организация и наполнение смыслом времени, это ужас и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться:
«Мне все равно — где, имеет смысл — когда». ,
Было время, пока «где» имело остроту новизны или остроту ностальгии:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Но последовательность пространства, его плоскость, тщетно стремящаяся к вертикали, побеждается объемностью времени.
Бродский — поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение не спящей, не останавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, «когда» Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти настоящее. Так, в «Письмах римскому другу», имеющих подзаголовок «Из Марциала», шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи — с Адриатикой:
Нынче ветрено, и волны с перехлестом.
Скоро осень. Все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
Чем наряда перемена у подруги.
Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину:
Если выпало в империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря.
В пространстве существует мертвая материя. Во времени она живет:
Четверг. Сегодня стул был не у дел.
Он не переместился. Ни на шаг.
Никто на нем сегодня не сидел,
не двигал, не набрасывал пиджак.
Стул напрягает весь свой силуэт.
Тепло; часы показывают шесть.
Все выглядит, как будто его нет,
тогда как он в действительности есть!
Отдельная тема — Бродский и христианство. Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется — Вифлеем, Рождество:
В Рождество все немного волхвы.
Возле булочной — слякоть и давка.
Из-за банки турецкой халвы
Производят осаду прилавка…
Богатые волхвы принесли чудесные дары младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего?
…смотришь в небо — и видишь: звезда.
Бродский не вернулся на Васильевский. «Где» оказалось несущественным. Он вернулся вовремя, в наше «когда». Потому что «в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная», как сказал он в нобелевской лекции. В ней же он назвал тех, чьей «суммой я кажусь себе — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности». Это пять имен. Три — принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочется закончить сочинение:
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле — печаль.
И долговечней — царственное слово.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)