ПРЕОДОЛЕНИЕ НЕМОТЫ И БЕЗУМИЯ В «РЕКВИЕМЕ» АННЫ АХМАТОВОЙ
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ,
к несчастью, был.
А. Ахматова
Идея «Реквиема» А. Ахматовой может
быть выражена в форме долженствования и
противоречия. Поэт должен выразить свое
личное горе, иначе — паралич памяти и бе-
зумие. Поэт должен выразить народное горе,
стать голосом «стомильонного народа», ина-
че — разрыв исторической памяти и потеря
исторического смысла. Но единственная воз-
можная реакция на ужас происшедшего —
немота. Отсюда трагическое противоречие
«Реквиема»:
немоты.
Б. Пастернак в своей рецензии на воен-
ные стихотворения А. Ахматовой писал об
одном из них: «Ее стихи об убитом ленин-
градском мальчике полны душераздирающей
горечи и написаны словно под диктовку ма-
тери или старой севастопольской солдатки».
Приведем одно из военных стихотворений
Ахматовой:
И все, кого сердце мое не забудет,
Но кого нигде почему-то нет…
И страшные дети, которых не будет,
Которым не будет двадцать лет,
А было восемь, а девять было,
А было… Довольно, не мучь себя,
И все, кого ты и вправду любила,
Живыми останутся для тебя.
Два многоточия, обрывающих фразы, по-
лубезумное «почему-то», в котором скрыва-
ется отчаянное «почему?», еще ближе к бе-
зумию — перечисление, передающее неот-
ступность горя («А было восемь, а девять
было, а было…»} — это все признаки речи на
грани немоты.
На рубеже тридцатых — сороковых Ах-
матова, если так можно выразиться, пишет
под диктовку немоты:
Последнюю и высшую награду —
Мое молчанье — отдаю
Великомученику Ленинграду.
Немота, невозможность говорить стано-
вится лейтмотивом «Реквиема», поэмы о ми-
ре как бессмысленном сне и о горе, бессло-
весном, невыразимом:
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
Вот как об этом рассуждает И, Бродский:
«Трагедийность «Реквиема» не в гибели лю-
дей, а в невозможности выжившего эту ги-
бель осознать. Его, «Реквиема», драматизм
не в том, какие ужасные события он описы-
вает, а в том, во что эти события превраща-
ют твое… сознание, твое представление о са-
мом себе».
Никто в русской поэзии не смог бы лучше
Ахматовой, простым и сдержанным словом,
выразить экстремальное душевное состоя-
ние. Это удивительное свойство ее лирики
обнаружилось еще в начале творческого пу-
ти, когда были написаны такие, например,
строки:
Десять лет замираний и криков,
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его — напрасно.
Пережитое Ахматовой в тюремных оче-
редях, однако, превышало все возможные
«замирания и крики» обычной жизни. Это,
как и концлагеря, еврейские гетто; колым-
ские рудники и другие ужасы XX века,
ощущалось как нечто запредельное, отрица-
ющее человеческий опыт и «исторические
привычки». Как же это выразить? Ахматова
сделала, казалось бы, невозможное: выра-
зила немоту и таким образом преодолела
немоту (то есть сделала то, к чему призыва-
ла другая мученица русской поэзии XX ве-
ка — М. Цветаева: «- Петь не могу! Это
воспой!»).
Испытывая жестокие угрызения совес-
ти (которые пытается реконструировать
И. Бродский: «…да что же ты за монстр та-
кой, если весь этот ужас и кошмар еще и со
стороны видишь?»), Ахматова подвергает
свои же собственные страдания поэтичес-
кому анализу:
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему,
Уже как бы чужому бреду.
Лирический герой Ахматовой раздваива-
ется: с одной стороны, сознание, страдающее
и не выдерживающее страдания; с другой —
сознание, бесстрастно наблюдающее за этим
страданием:
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют
И пусть унесут фонари… Ночь.
Выражение невыразимого — задача, не
решаемая с помощью привычного к горю про-
стого и сдержанного слова Ахматовой. Ясная
логика и классический строй ее стиха преры-
ваются, размер нарушается. «Черные сукна»,
ночь без фонарей — иносказания, означаю-
щие остановившуюся, парализованную речь.
Как «личность», как лирическое «я» Ахматова
не может говорить. Благодаря чему она все же
говорит, благодаря чему вновь обретает клас-
сические размеры и благородную ясность?
Она получает право на слово как обязан-
ность — она призвана сказать от имени всего
«стомильонного народа». Она должна свиде-
тельствовать.
«Как-то раз кто-то «опознал» меня, —
пишет Ахматова «вместо предисловия». —
Тогда стоящая за мной женщина с голубыми
губами… очнулась от свойственного нам всем
оцепенения и, спросила меня на ухо (там все
говорили шепотом): — А это вы можете опи-
сать? И я сказала: — Могу». И Ахматова на-
чинает свидетельствовать — с опорой на тра-
дицию, на мировую культуру.
«Мы все время слышим разные голоса, —
говорит о «Реквиеме» Бродский, — то просто
бабий, то вдруг поэтессы, то перед нами Ма-
рия». Вот «бабий» голос, пришедший из за-
плачек и горестных русских песен:
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Вот — «поэтесса», с безмерным удалени-
ем оглядывающаяся на погибший, как Атлан-
тида, серебряный век:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей…
Вот, наконец, жертвенные тюремные оче-
реди приравнивают каждую мученицу-мать
к Богоматери:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Три древних традиции — народно-песен-
ная, поэтическая (недаром процитированы
пушкинские слова: «каторжные норы») и хри-
стианская помогают лирической героине «Рек-
виема» выстоять в неслыханном испытании.
«Реквием» завершается преодолением немоты
и безумия — торжественным и героическим
стихотворением. Оно перекликается со знаме-
нитыми «Памятниками» — Горация, Держави-
на и ПушкинА. Ахматова «дает согласье» на
памятник себе, но с условием, что поставят его
…здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
То есть с условием, что это будет памятник
не поэту, а матери, одной из многих и многих.
Завершение «Реквиема» таким «памятником»
означает победу человека над ужасом и оцепе-
нением, победой памяти и смысла:
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусъ,
Забыть, как постылая хлюпала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)