«Я голос ваш, жар вашего дыханья…» (По лирике А. А. Ахматовой,)
«Четки», «Белая стая»…
Первые сборники поэтессы.
«К этой книге, — писала Ахматова в 1965 году, — читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем «Четки». Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал — книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от «Четок» у «Белой стаи» не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все
«Белая стая» появилась в сентябре 1917 года, и ее отделяет от первой ахматовской книги «Вечер» промежуток всего лишь в пять лет. Но эти пять лет явились для Ахматовой «революционным актом», почти не замеченным современниками. Книга писалась в годы первой мировой войны и накануне революции, три нервных узла определили ее содержание: война, Россия, любовь! Голос поэта мужал «в стране болот и пашен», вбирая в себя новые чувства:
Ты, росой окропляющий травы,
Вестью душу мою оживи, —
Не для страсти, не для забавы —
Для великой земной любви.
Видно, что в стихах Ахматовой начали прорастать зерна историзма, здесь она осознала себя национальным поэтом:
Приду туда, и отлетит томленье.
Мне ранние приятны холода.
Таинственные, темные селенья —
Хранилища бессмертного труда.
Спокойной и уверенной любови
Не превозмочь мне к этой стороне:
Ведь капелька новогородской крови
Во мне — как льдинка в пенистом вине.
И этого никак нельзя поправить,
Не растопил ее великий зной,
И что бы я ни начинала славить —
Ты, тихая, сияешь предо мной.
Именно здесь, в краю, который некогда входил в состав древнего Новгородского княжества, появляются у Ахматовой впервые столь важные и значимые для каждого человека слова: родина, моя охрана, наша страна, — рождается чувство причастности к жизни народа и своей страны.
Оттого среди разудалого хора псевдопатриотических стихов, сопровождавших начало первой мировой войны, голос Ахматовой звучал трагически одиноко:
Можжевельника запах сладкий
От горящих лесов летит.
Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.
Это не сторонний наблюдатель, это голос, идущий из сердца, сердца живого и трепетного. Только поэт, осознавший свою связь с Родиной, отечественной культурой и народом, мог бескомпромиссно заявить эмиграции:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
В 1910-1912 годах Ахматова побывала во Франции и Италии. «Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновиденье, которое помнишь всю жизнь», — написала она много позже в своей автобиографии. Но эти прекрасные сновидения не заслонили скромную красоту России, только обострили привязанность к родной земле:
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти Господа моля.
Но все мне памятна до боли
Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
Над ним как кипень облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
Пейзаж сопрягается с душевным переживанием, а душевное переживание становится частью деревенской жизни. Скупо отобранные детали сельского пейзажа незаметно и ненавязчиво присоединяются к характеристике внутреннего состояния человека. Однако это состояние не результат перечисленных ранее примет деревенского быта, оно не итог рассказанного. Тоска предстает здесь столь же вещной, реальной подробностью окружающего мира, как «журавль у ветхого колодца».
Сочетание конкретных пейзажных зарисовок и абстрактного понятия «тоска», выражающего душевное томление, переводит всю картину в психологический план. И тогда для раскрытия внутреннего мира человека становятся одинаково необходимыми облака, воротца в полях, запах хлеба, тоска. Манера письма, сближающая Ахматову с Чеховым: «Пейзажем Чехов пишет жизнь своего героя, облаками рассказывает его прошлое, дождем изображает его слезы, квартирой доказывает, что бессмертия души не существует».
Неяркие просторы, иссохшая скудная земля, тоска — вот образ России, увиденный поэтом из тверского уединения, той России, о которой Блок писал:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
Весной 1914 года Ахматова подарила Блоку «Четки», сделав на книге надпись:
От тебя приходила ко мне тревога
И уменье писать стихи.
Тревога и тоска из жизни проникали в литературу, переходили от одного поэта к другому, становились историческим знаком эпохи. Вековая, безбрежная, могучая тоска Блока и тоска Ахматовой, несмотря на различие их поэтических систем, передавали одно мироощущение, восходили к одному источнику — российской действительности, свидетельствовали о неблагополучии мира. Социальные противоречия эпохи по-разному проявлялись в тонких психологических пейзажах Ахматовой и в «Стихах о России» Блока. Блок, уже предчувствуя великие потрясения, слушая «подземный гул», писал в статье «Народ и интеллигенция»: «Если только возлюбит русский Россию, — возлюбит и все, что ни есть в России».
Блок был внимательным читателем, отметив в ахматов-ской книге стихи о тверской земле, где его особенно привлекли заключительные строки:
И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
Не самообличение, надо полагать, увидел здесь Блок, а отголоски волновавших его мыслей о взаимоотношениях народа и интеллигенции, художника и народа. Извечная тема «поэт и народ» преломляется у Ахматовой по-своему: «народ и поэт», обретая острое социальное звучание. Выясняется не отношение поэта к народу, о чем писали прежде, «проблема выворачивается наизнанку»: отношение народа к поэту. Признание и приятие чужой точки зрения, в данном случае народной, — свидетельство огромного гуманизма, роднящего Ахматову с ее великими предшественниками. Поэт смотрит на себя со стороны, навсегда запомнив и пытаясь осознать, что же скрыто за осуждающими взорами простых тверских крестьянок. Поэт оставляет за ними право судить себя и, независимо от того, каков будет приговор, сохранит их в памяти до конца жизни. Обычное для ахматовской лирики противопоставление — я и он — сменяется новым: народ и я
Так рушится давняя легенда о камерности ранней Ахматовой, о замкнутости и ограниченности ее поэтического мира.
«Тверская скудная земля» (написано это после встреч с Парижем, Генуей, Флоренцией, Венецией) зовет и притягивает поэта:
Теперь прощай, столица,
Прощай, весна моя,
Уже по мне томится
Карельская земля.
Через много десятилетий Ахматова припомнит: «Один раз я была в деревне (Слепнево) зимой. Это было великолепно. Все как-то сдвинулось в XIX век, чуть не в пушкинское время Сани, валенки, медвежьи полсти, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега. Там я встретила 1917 год. После угрюмого военного Севастополя, где я задыхалась от астмы и мерзла в холодной наемной комнате, мне казалось, что я попала в какую-то обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали Революцию».
(1 votes, average: 5,00 out of 5)