Хвалебно-торжественные оды Михаила Ломоносова
В русской литературе XVIII веки есть имя, известное всем нашим соотечественникам без исключения, — Ломоносов. Улицы, университеты, города, физические законы носят это имя. Всякий узнает в школе,
Как архангельский мужик
По своей и Божьей воле
Стал разумен и велик.
И это чистая правда. Ломоносов действительно достоин почтения и как ученый, и как человек из самых низов общества, дошедший до вершин образованности и славы. Но Ломоносова — литератора, в частности поэта, в XXI веке знают уже хуже. Между тем в течение полустолетия к фамилии
Жизнь Михаила Васильевича — это пример служения родине, народу.
Ломоносов был одним из первых теоретиков классицизма, а в его поэзии наиболее полно нашли свое отражение эстетические поиски и идеалы русского классицизма общенационального направления.
«Я дело стану петь, неведомое прежним», — так сформулировал Ломоносов свой жизненный девиз. Ломоносов восторженно славит физическую мощь, торжество над врагами, военные триумфы России. И эти мотивы в его стихах звучат неоднократно. Причем требования, предъявлявшиеся к нему как к «должностному» академическому поэту, и личный пафос Ломоносова-патриота естественно совпадают. Но гораздо чаще и настойчивее в творчестве автора победных од звучат не военные мотивы, а энергичное осуждение губительный брани», прославление «златого мира», «тишины». Воспеванию «возлюбленной тишины» прямо посвящена и одна из наиболее известных и, действительно, лучших од Ломоносова — на восшествие на престол Елизаветы, 1747 года. Война приемлется им в качестве «необходимой судьбы» всех народов. Он даже готов находить в ней положительные стороны: война будит бодрость и героические порывы. Но и тут война принимается при непременном условии, что она является «щитом обширных областей,, не вызвана захватнической жаждой чужих территорий, направлена на защиту родных рубежей. «На что державы ей чужие, — пишет Ломоносов об Елизавете Петровне в оде 1757 года, тут же противопоставляя ей короля Фридриха Прусского, которого, наоборот, обуяло «желание чужих держав».
Михаил Васильевич восторженно отмечает в своих одах героические эпизоды Семилетней войны, он испытывает высокое патриотическое удовлетворение тем, что русские «перуны» трясут «сердце гордого Берлина, неистового исполина», восхищен взятием русскими войсками прусской столицы:
Ты, Мемель, Франкфурт и Кистрин,
Ты, Швейдниц, Кенигсберг, Берлин,
Ты, звук летающего строя,
Ты, Шпрея, хитрая река,
Спросите своего героя:
Что может росская рука?
Но он все время подчеркивает, что русские обнажили «правдивый меч» для того, чтобы «войнами укротить войны», водворить мир — «возлюбленную тишину» — и в Германии, которая, «плывя по собственной крови», «конца своих не видит бед», и во всей Европе. Еще ранее в одной из своих надписей на иллюминацию Ломоносов прямо выдвигает лозунг «война — войне»:
Российская тишина пределы превосходит
И льет избыток свой в окрестные страны:
Воюет воинство твое против войны;
Оружие твое Европе мир приводит.
Однако он никогда не забывал, что даже вынужденные войны ложатся тяжким бременем на плечи простого народа, принося и побежденным «плачевный стон», и победителям горе и слезы.
И если война начата, то ее нужно как можно быстрее закончить: «Еще победа — и конец. Конец губительныя брани!». А всего лучше извергнуть «брань с концов земных». И эту высокую, в высшем смысле гуманистическую миссию Ломоносов поручает русскому народу, русским воинам.
В первой же хвалебной оде Ломоносова — знаменитой «Оде на взятие Хотина» — над победоносным русским войском возникает в разверстых облаках бок о бок с тенью Грозного тень Петра. И тень Петра, действительно, реет над всем творчеством Михаила Васильевича: нет ни одной его оды, где бы не упоминалось имя Петра, с неизменной гипнотизирующей настойчивостью не славилось бы его дело.
В одах Ломоносова создается образ идеального правителя, пекущегося о распространении просвещения, об успехах наук, об улучшении экономического положения и духовного роста своих подданных. Примером, достойным всяческого подражания для очередных российских венценосцев, Михаил Васильевич, естественно, избрал Петра I. В сознании передовых современников Ломоносова Петр I закрепился как царь-реформатор, обновитель России, а «дело Петрово» стало знаменем в борьбе за дальнейшее развитие страны. Самого же Михаила Васильевича, кроме того, привлекали демократизм и энергичность правителя — этого «многотрудившегося российского Геркулеса»: «Он бог, он бог твой был, Россия», — и он настойчиво внушал и терпеливо разъяснял российским самодержцам необходимость продолжить и завершить начатые Петром преобразования.
Нередко случалось так, что оды Ломоносова, адресованные какому-либо «высокородному» лицу, в конечном счете превращались в славословие Петру. Правда, в рамках оды, носившей нередко официальный, а порой «должностной» характер, Михаилу Васильевичу было трудно показать полнокровный образ любимого героя, и Ломоносов прославляет личность и деятельность Петра в «надписях», в публицистическом жанре «похвального слова», в неоконченной героической поэме «Петр Великий». Достаточно полно, хотя и кратко, определены личные качества и заслуги правителя перед отечеством в «Надписи I к статуе Петра Великого»:
Се образ изваян премудрого героя,
Что, ради подданных лишив себя покоя,
Последний принял чин и царствуя служил,
Свои законы сам примером утвердил,
Рождении к скипетру простер в работе руки,
Монаршу власть скрывал, чтоб нам открыть науки.
Неутомимый труженик, «строитель, плаватель, в морях герой», находившийся в народной гуще «между бесчисленным народа множеством», «приемлющий» «тую же пищу», что и его солдаты, всегда «в поте, в пыли, в дыму, в пламени» — таков Петр у Ломоносова. Все это достаточно убедительно подтверждает мысль о том, что «русское просветительство создало свой вариант идеального правителя — вместо философа на троне — работник, труженик на троне». К тому же не лишены основания и утверждения ряда исследователей, считавших, что в ломоносовском Петре нашла своеобразное преломление вера крестьянских масс в «доброго царя».
Михаил Васильевич идеализировал личность правителя: он ни разу не сказал о том, какими тяготами легли петровские реформы на плечи народа. Но надо полагать, что отношение Ломоносова к Петру I было искренним, иначе трудно объяснить появление таких проникнутых подлинной скорбью стихов, в которых описывалось горе «россов» после смерти правителя:
Земля казалася пуста;
Взглянуть на небо — не сияет,
Взглянуть на реки — не текут,
И гор высокость оседает;
Натуры всей пресекся труд.
Со временем Ломоносов все больше убеждался в том, что наследники Петра на русском престоле, которым он щедро давал наставления в своих одах под видом официальной похвалы, вовсе не спешили осуществлять его просветительскую программу. Свое истинное отношение к власть имущим Михаил Васильевич выразил еще в «Переложении псалма 145»:
Никто не уповай вовеки
На тщетну власть Князей земных:
Их тож родили человеки,
И нет спасения от них.
Сам поэт из идеального образа Петра черпал средства и для изображения его преемниц — Елизаветы и отчасти Екатерины II, к которым обращено большинство его хвалебных од. В своих похвалах этим правителям Михаил Васильевич нередко был явно избыточен. Плеханова, например, шокировало место из «Похвального слова» Ломоносова Петру, в котором оратор заявляет, что для Петра мало титула отца отечества, ибо сверх своих «великих к отечеству заслуг, он еще «родил» Елизавету. «Это уже слишком даже с точки зрения собственной риторики Ломоносова», — замечает Плеханов. Между тем этот явный перебор восхвалений царствующих монархов был неизбежной данью поэта официальности жанра и заданности его од и похвальных речей. По существу же Ломоносов прославлял заглавных героинь своих од — императриц — именно за то, что они следовали Петру, шли проложенным им путем.
По внутреннему характеру и внешней функции ода была предназначена прежде всего для произнесения — громкого и торжественного чтения вслух, представляя собой своего рода похвальную речь в стихах. Основная задача поэта-одописца заключалась в том, чтобы сделать эту речь возможно более убедительной и пышной.
Соответственно этому поэзия, под которой Ломоносов понимал прежде всего словесное мастерство «высокого штиля», являлась в его сознании отраслью риторики,
Красноречия, отличавшейся от другой ее отрасли — «оратории, — только тем, что она была облечена в стихотворную форму. Сам он оставил нам образцы «обоего красноречия» — не только «поэзии», но и «оратории». Наряду с одами им написано несколько «похвальных речей», которые он произносил на торжественных заседаниях Академии наук — «Похвальное слово императрице Елизавете Петровне», «Похвальное слово Петру Великому». По тематике они в основном совершенно совпадают с одами: то же восхваление дел Петра и его преемников, те же восторженные гимны наукам.
Оратором предстает Ломоносов и в своих одах. Написанные по всем правилам » риторическим «, его оды являются ярчайшим художественным воплощением стихотворно-ораторского стиля. Последнее, как мы знаем, вполне соответствовало и их целевому назначению — прославлять и возвеличивать правительственные мероприятия, направленные на утверждение национально-государственного бытия России. «Страсти», которые стремился «возбудить» Ломоносов своими одами в слушателях-читателях, были «радость, удивление и благодарность». Средством к такому «возбуждению» был «пиитический восторг» самого ритора-одописца. Вспомним начало оды Ломоносова «На взятие Хотина»: «Восторг внезапный ум пленил, ведет на верх горы высокой». Отсюда эмоционально-приподнятая, страстно-восторженная, «ударяющая в чувство» речь одописца, проливаемая «вопрошениями», «ответствованиями», «обращениями», «указаниями», «восклицаниями» — «фигурами предложений», которые, по риторике Ломоносова, служат «для вещей», для придания слову предельных «великолепия» и «силы».
Этому же заданию полностью отвечают и все остальные элементы стиля и вообще художественной формы ломоносовских од. Его оды исполнены самых смелых, ярких и живописных гипербол, метафор, аллегорий. Вспомним хотя бы его изображение России в виде гигантской женской фигуры, упирающейся ногами в Великую Китайскую стену, а локтем опершейся на Кавказский хребет.
Одним из характернейших признаков оды является словесное изобилие. Все они представляют собой грандиозные словесные сооружения, приблизительно одного и того же размера, обычно содержат около 230-250 стихов. Того же усиленно добивался Ломоносов и в самом звучании своих од — элемент, приобретавший в связи с их произносительной, речитативной функцией особенно важное значение. Этому призван был служить, как мы видели, и выбранный им стихотворный размер — ямб. То, что ямб должен быть, по требованию Ломоносова, чистым, т. е. полноударным, также способствовало этому. Почти каждое слово, входившее в стих, должно было непременно нести на себе ударение, что тем самым выделяло, подчеркивало его.
В поэтическом творчестве Ломоносова впервые в истории нашей литературы было обретено единство формы и содержания, что является основным условием художественности и чего мы не находим ни у Феофана, ни у Кантемира, ни у Тредиаковского.
«Должностная» установка ломоносовских од, жесткая необходимость восхвалений также не могли не отразиться на них неблагоприятным образом, не могли не придать им известную одноцветность, монотонность. Это вело и к неизбежной «штампованности» самого стиля од. Почти все они строятся по единому, как бы раз и навсегда заданному себе автором чертежу-схеме: восторг восхищенного поэта, наступление сверкающего солнечного дня, изображение мирной и благоденственной жизни России, торжествующей над внешними врагами, восхваление очередного монарха, картины могущества, величия и природных богатств родной страны, ликование народа. Элементы этой схемы в той или иной последовательности повторяются, встречаются почти одни и те же образы, метафоры, эпитеты. За исключением особо удавшихся од, несущих печать художественной индивидуальности, большинство их порой трудно отличить друг от друга. Отдельные части одной оды можно иногда почти без всякого нарушения цельности произведения перенести в другую.
Поэтическое творчество и все вообще литературное дело Ломоносова имеет исключительное, громадное значение для всей нашей литературы. Михаил Васильевич дал необходимый ей новый язык, довел до конца и оправдал своей практикой преобразование нашего стихосложения, начатое Тредиаковским, создал формы того стиха, который был развит Державиным и достиг своего предельного художественного совершенства у Пушкина. В творчестве Ломоносова литература XVIII века впервые начала обретать подлинно художественную форму, становиться художественной в настоящем смысле этого слова. Михаил Васильевич явился также основоположником и главным выразителем «высокой* линии нашего классицизма. Жанр хвалебно-торжественной оды сделался одним из самых популярных в литературе XVIII — начала XIX века.
В этом заслуга известного всем «архангельского мужика, литератора и поэта, патриота и гражданина своей страны».
(1 votes, average: 5,00 out of 5)